Писатель на баррикадах

Его книги в российских магазинах стоят среди бестселлеров, на одной полке с Борисом Акуниным и Виктором Пелевиным. Режиссеры выпрашивают у него права на экранизацию, а театры считают привилегией постановку его пьес. Правда, в отличие от своих соседей по книжным полкам, Юрий Поляков стал успешным писателем еще в советские времена. С начала 80-х его щедро осыпали наградами, среди которых была и премия Ленинского комсомола.

На минувшей неделе писатель Поляков вновь стал лауреатом, на этот раз премии Салтыкова-Щедрина за сатирические произведения, недавно учрежденной кировским правительством. Правда, это тот случай, когда лауреат делает имя премии, а не наоборот. На ее вручении губернатор Никита Белых признался, что в школе писал выпускное сочинение по книге Полякова.     

В тот же день писатель встретился с преподавателями гуманитарного университета, и этот разговор получился невероятно увлекательным.

Продолжая тему премии, надеетесь ли вы дожить до того времени, когда от писателя не будет требоваться такого сатирического взгляда, как у вас?

Есть писатели очень хорошие, но абсолютно лишенные чувства юмора. У меня был такой случай, в 1994 с Валентином Распутиным, мы были вместе в доме творчества Переделкино, и я ему подарил только что вышедшую тогда мою сатирическую повесть. Он унес ее, а на следующий день я спрашиваю: «Ну как, не прочитали?». Он говорит: «Да нет, прочитал. Вот хочу вас спросить, ведь страна рушится, полная катастрофа, а вы смеетесь. Как можно смеяться в такое трагическое время?» Я: «Ну как. А Гоголь как смеялся?» Он мне: «Ну вы же не Гоголь!» Возразить мне было нечего.

Вот Распутин — это пример очень большого писателя, у которого момент комического отсутствует. А я лично не доживу до такого абсолютно серьезного без иронии и сарказма отношения к действительности. Даже если мне предстоит дожить до образцового общества в России.

Юрий Михайлович, каковы ваши взаимоотношения с редакторами?

Обязательно должен быть редактор, и я часто об этом пишу. Когда у меня выходили тремя книгами романы из трилогии «Гипсовый трубач», так получилось, что два раза менялся редактор этой вещи, и в результате не было преемственности, присутствовала где-то торопливость, и такие опечатки, что я потом читал и просто ужасался, мне было стыдно перед читателями.

Если при советской власти ты написал роман, тебе его одобрили в издательстве, и ты сидишь в замечательном 1982 году, ты абсолютно уверен в жизни, потому что ты знаешь что в 1988 году твой роман обязательно выйдет в издательстве «Советский писатель». Но до этого он не выйдет, что бы ты ни сделал. И вот ты его периодически вынимаешь, вылизываешь, находишь какие то ляпы, случайности, улучшаешь. К 1988 году у тебя просто шедевр.

А сейчас какая ситуация? Мои романы расходятся хорошо. Начинаю писать, и мне постоянно звонят из издательства: «Когда вы закончите?». И в этой ситуации, когда тебя торопят, когда ты сам себя торопишь, очень важен редактор. Он должен смотреть на твой текст глазами, которыми ты сам бы посмотрел на него через год, когда и сам остыл, и текст остыл. Вот сегодня главная функция редактора. А если он еще найдет, что в первой части у тебя Анна Петровна, а в четвертой она вдруг стала Анной Васильевной, ну тогда ему просто надо бутылку ставить.

Другой пример, есть у нас один писатель, по совместительству телевизионный ведущий. Он что делает? Сбрасывает кусок текста редактору и приписывает: «Улетаю в Австралию, сделай с этим что-нибудь». И потом выходит роман, на котором красуется писатель-телеведущий.

Писатель на баррикадах, как вы относитесь к такому явлению?

Это вопрос очень лукавый. Я, например, всегда принадлежал к писателям, которые «лезли» в политику. Не в смысле хотели политической карьеры, а пытались как-то повлиять словом на происходящее. Когда расстреляли Белый дом в 1993 году, я был единственным писателем, который выступил со статьей против этого расстрела на страницах газеты. Я даже на баррикады ходил в 1993, когда считал, что в том конфликте не прав Ельцин, и укреплять демократию в помощью расстрела парламента из пушек — это, по меньшей мере, неправильно.

И что интересно, всякий раз, когда я проявлял такую тинейджерскую активность, многие писатели на это смотрели очень  скептически, они были откровенно аполитичны. Я даже помню, у меня был лет 10 назад разговор с Борисом Акуниным о том, должен писатель в политике участвовать или нет. И он мне сказал: «Юра, я на вас смотрю и удивляюсь, вы известный писатель, у вас книжки продаются. Я вас не понимаю». И вдруг, такое впечатление, что их, таких абсолютно аполитичных, олимпийски заледенелых писателей включили в какую-то розетку. И сила тока пошла, и они все стали такие активные, баррикадные. И вот очень интересно, что это за розетка? Почему люди абсолютно спокойные, когда на их глазах обирали население до нитки, когда расстреливали парламент, когда подделывали выборы 1996 года, сохраняли олимпийское спокойствие, а теперь вдруг такая активность. Вот в чем вопрос!

Как сочетается с вашей писательской деятельностью работа в качестве главного редактора «Литературной газеты»?

Дело в том, что в принципе писатель обязательно должен чем-то заниматься, кроме литературы. Чехов, например, мог спокойно сидеть и писать, ведь его печатали, ему платили. Нет, он продолжал лечить людей. Толстой был директором «колхоза» «Ясная поляна». Почти все крупные писатели занимались издательской газетной деятельностью, очень многие служили.

Почему я уверен, что писатель должен обязательно чем-то заниматься, кроме писания книг? Потому что должна постоянно идти какая-то подпитка от жизни. Неважно что ты делаешь. Потому что наша жизнь и язык меняются, и если ты выпадаешь из этого, то начинаешь говорить как австралийский казак, который приехал на Красную площадь и говорит: «Эй, голубушка!», обращаясь к интердевочке.

Для меня делом оказалась «Литературная газета». Раньше издавал какие-то другие альманахи, участвовал там в движении реалистов, еще чем-то занимался. Как только писатель начинает заниматься только литературой, писательством, я бы сказал, организацией для себя литературных премий (это сейчас распространенное занятие), он начинает писать все скучнее и скучнее. И читать его становится невозможно. Понимаете, когда уже нечего сказать, писатель начинает вспоминать, как в пионерском лагере подглядывал в душе за девочками. А что еще рассказать читателю?

Недавно слышала выступление двух авторов, которые сказали, что им все равно, будут их читать или нет. Задача писателя - книгу написать. А Вам все равно, читают ваши книги или нет?

Я вам хочу сказать, что вот эти артисты, про которых вы говорите, они пижоны. И на самом деле, им не только важно, как их читают, они с мучительным возбуждением следят за рейтингом своих книг.

Я в этом убедился когда мы стали печатать в «Литературной газете» сводки продаж книг современных писателей, в системе Дома московской книги.
Боже, какие там кипели страсти! Звонили, ругались, что мы на них клевещем. И не может в месяц у них продаваться 15 книг, а должно по меньшей мере 15 тысяч продаваться. В общем, кончилось тем, что бедный директор, которая нам давала эту информацию, перестала ее давать, потому что они ее достали.

Во-первых, от продаж зависит благосостояние писателя. Если его читают, значит его покупают, и он получает деньги. Значит у него есть, на что жить. Во-вторых, есть же еще профессиональное честолюбие, как в спорте. Так что понимаете, это вранье, и разновидность позерства, которое было всегда. Это возрастное, если это говорит молодой писатель 25 лет. Но если это говорит молодой писатель 55 лет, это уже клиника.

Что вы думаете о речевой культуре современной России?

Мне кажется, что ситуация не такая безнадежная. В каждой эпохе есть своя золотая норма. И формирует ее как раз серьезная высокая литература. Мало ли было каких-то там словечек, жаргонизмов в 20-30-40-е годы. Остались от них единицы, и почему? Потому что одни использовал в песнях Высоцкий, другие — в своих  произведениях Шукшин.

К сожалению, новая волна прозы и новая драма в театре формирует не норму, а антинорму. Большевики гораздо быстрее сообразили, что нельзя строить новую культуру, основываясь на хулиганских выходках футуристов, которые хороши как выходки, но плохи, как основа для  воспитания общества.

Не надо сценическую матершину расширять до национального общекультурного явления. Пусть сойдутся 50 любителей, обматерятся, но не надо это делать национальной культурой. А это делается. И эта инерция мне не понятна.